Воспоминания жены диссидента. Татьяна Вольтская, Дмитрий Волчек, Радио "Свобода" ("Радио Свобода" внесено Министерством юстиции Российской Федерации в Реестр иностранных средств массовой информации, выполняющих функции иностранного агента)  - о книге Аллы Подрабинек "И край света в придачу".

Одним из лауреатов врученных в начале февраля премий петербургского журнала ''Звезда'' стала Алла Подрабинек, жена политзаключенного советских времен, правозащитника и публициста Александра Подрабинека. В журнале был напечатан фрагмент из мемуарной книги, над которой работает Алла Михайловна. ''По пути к Большой Медведице'' – это рассказ о том, как 24-летняя девушка отправилась за своим будущим мужем в ссылку, сначала в Иркутскую область, затем в Якутию. Заслуги диссидентов брежневской эпохи не признаны ни государством, ни обществом, а прокремлевская молодежь организовала постыдную кампанию травли Александра Подрабинека. На церемонии вручения премии журнала ''Звезда'' Алла Подрабинек говорила о замысле своей книги и о тревоге, которую вызывает у нее происходящее в стране. Купить книгу в "Лабиринте"

Алла Подрабинек: С ранней юности я привыкла считать журнал ''Звезда'' изданием действительно звездным, звездой в буквальном смысле этого слова, и теперь я испытываю совершенно волшебные чувства, что я вознеслась и могу дотронуться до звезд. Мои воспоминания называются ''По пути к Большой Медведице'', а благодаря журналу ''Звезда'' это приобретает еще какой-то новый, специальный смысл.

Мы все понимаем, что времена в нашей многострадальной стране меняются, и иногда это похоже на большой маятник, который качается – иногда медленно, иногда быстро, иногда зависает в каких-то точках на годы, а то и на десятилетия. И вот мои воспоминания как раз о таком времени, когда этот маятник застыл в довольно жестокой и злой точке. И, к сожалению, я думаю, что не только у меня есть ощущение, что мы стремительно несемся к подобному состоянию, к такой же точке. Очень не хочется, чтобы это происходило, но у меня все время ощущение какой-то погони. То, что кусочек воспоминаний опубликован – это как будто мы успели. При этом я очень надеюсь, что то, что опубликовано, это лишь канва, по которой потом сложится книга, и я очень хочу надеяться, что она будет опубликована в моей родной стране.

Дмитрий Волчек: Корреспондент Радио Свобода Татьяна Вольтская попросила Аллу Подрабинек рассказать о себе.

Алла Подрабинек: В общем-то у меня нет определенной профессии, я не смогла получить высшее образование, потому что поехала за мужем в ссылку. Так получилось. А потом меня лишили московской прописки, и нам пришлось жить на 101 километре от Москвы. Детей уже было трое. Это воспоминания как раз об этой самой ссылке, в которую я поехала за Александром. Было так, что его осудили по политической статье – ''антисоветская агитация и пропаганда'' – приговорили к 5 годам ссылки. Это был 1978 год. Он написал книгу об использовании психиатрии в политических целях. Эта тема его интересовала с юности, он собирал материалы, а эту книгу он написал в 24 года.

Татьяна Вольтская: То есть он опрашивал людей?

Алла Подрабинек: Да, у него была большая аудитория, он искал таких людей, собирал сведения о них.

Татьяна Вольтская: Я спрашиваю потому, что можно написать, будучи каким-нибудь медбратом.

Алла Подрабинек: Кстати, он тогда работал фельдшером на ''Скорой помощи'', но это была не главная работа, а главной была эта книга.

Татьяна Вольтская: Как вы познакомились, как не побоялись такой судьбы?

Алла Подрабинек: Нас познакомил муж моей сестры, привел его к нам в дом. А как не побоялась? Ну, как... Любовь побеждает все, наверное, и страх тоже.

Татьяна Вольтская: Что у вас была за семья? Люди, которые ничего этого не знали в советское время, могли испугаться вот этого, это было довольно дико, ново – все эти диссидентские вещи. У вас как это проходило?

Алла Подрабинек: Папа у меня умер очень рано, и мы с сестрой остались с мамой. Маме пришлось очень тяжело работать, была очень трудная жизнь, она тянула нас, маленьких. Они работники связи были. Почему со мной так? Наверное, потому что мне очень противна с самого раннего детства была эта ложь, которая нас окружала, она была отвратительна, невозможно было ее терпеть.

Татьяна Вольтская: А откуда вы знали, что это ложь?

Алла Подрабинек: Это же чувствуется.

Татьяна Вольтская: Были же люди, которые действительно свято верили, что в газете пишут правду.

Алла Подрабинек: Я никогда этого не понимала. И сейчас такие есть, которые свято верят.

Татьяна Вольтская: Значит, у вас был такой дом, где всё знали и всё понимали?

Алла Подрабинек: По крайней мере, я в школе еще, в 7 классе, когда всех принимали в комсомол, не смогла вступить – эта ложь мне была очень отвратительна, я не смогла испачкаться.

Татьяна Вольтская: А пионеркой были?

Алла Подрабинек: Про пионеров не спрашивают – всех косяком принимают.

Татьяна Вольтская: Мы же все это сдавали, историю партии (не в школе, но все равно история та еще была), как же вы учились?

Алла Подрабинек: Да как-то... Даже сейчас уже и не помню. Не особенно придавая этому значение.

Дмитрий Волчек: Февраль 1979 года. Александр Подрабинек, приговоренный к пяти годам ссылки за книгу ''Карательная медицина'', добирается в поселок Чуна.

Алла Подрабинек: Добравшись до места ссылки, предложил руку и сердце и край света в придачу. Я собралась и через две недели была уже у него.

Татьяна Вольтская: Как не жена, а как невеста декабриста?

Алла Подрабинек: Да, мы поженились там, в ссылке. Но дело в том, что сначала местом его ссылки был поселок Чуна Красноярского края. Мы прожили там всего две недели, и место ссылки ему поменяли на Якутию, на Оймяконский район, поселок Усть-Нера – это самый холодный населенный пункт на земле. Там мы прожили до его следующего ареста, а после ареста я там осталась с нашим первенцем, полугодовалым сыном. Меня к тому времени лишили московской прописки, поэтому я осталась в ссылке без мужа и с ребенком. Потом я вернулась, как там говорят, ''на материк'' – в Россию. В Москве мне жить не разрешали власти, поэтому пришлось купить маленький дом в ста километрах от Москвы, и там мы жили до 1991 года, пока власть не переменилась.

Татьяна Вольтская: А как мама посмотрела на то, что вы едете неизвестно куда?

Алла Подрабинек: Я сказала маме, что я выхожу замуж, сказала, за кого. Она сказала гениальную фразу: ''Держать я тебя не буду, потому что все равно не удержу''. Мамочке досталось очень много. И когда я сама стала мамой, особенно взрослых уже детей (сейчас младшей дочери 20 лет), я только теперь понимаю, как это все тяжело и страшно было маме. И каждый раз, когда что-нибудь происходит, каждый раз мое сердце там. Тогда я этого не понимала, конечно.

Диктор: ''Глубокой ночью мы приземлились в аэропорту Якутска. Перед тем как выпустить нас из самолета, стюардесса надела тулуп и, пока я таращилась на ее сапожки, сшитые из меха и украшенные вышивкой и бисером, сказала, что за бортом минус сорок пять градусов и легкая метель. А в Москве тем временем наши друзья и знакомые заметались в желании нам хоть как-нибудь помочь. Они стали обзванивать друзей и друзей друзей и по цепочке нашли своих людей в Якутске, что было совсем уж невероятно.

Когда мы вышли из еще гудящего самолета в черную снежную ночь, ударившую еще невиданным нами холодом, у трапа стояли мужчина и женщина и приветливо махали нам руками. Конвоиры были поражены не меньше нас, и один из них то ли с негодованием, то ли с восторгом пробормотал, что во, мол, дают эти диссиденты, везде у них есть связи! Но встречали нас не только наши будущие друзья. И пообщаться с ними у нас не очень получилось. Рядом с трапом стоял самый настоящий воронок, в который нас и посадили, почти втолкнули. Нам успели только прокричать адрес — улицу и номер дома — и пятизначный номер телефона, которые тут же намертво врезались в наши ошалевшие от всего происходящего мозги.

Вот не знаю, кто еще, кроме нас, ездил в свадебное путешествие в воронке! Ехать в этой промороженной железной клетке было даже интересно, хотя и несколько унизительно — сколько воров и убийц держались за эти прутья...

Нас привезли в МВД города Якутска и велели подождать в коридоре. Было два часа ночи, и мимо нас бегали какие-то заспанные генералы — задали мы им работы! На нас навалилась какая-то страшная усталость. Очень хотелось спать, но предстоящая неизвестность не давала даже задремать. Прижавшись друг к другу, мы ждали решения своей судьбы. На всякий случай разделили оставшиеся деньги поровну. Пополам разломили булку, купленную еще в братском буфете. У нас была крошечная передышка перед тем, что произошло дальше.

А дальше все закрутилось очень быстро. Генералы вышли из кабинета и предложили следовать за ними. У подъезда стоял наш, ставший уже родным, воронок. И сказали нам вот что: Саша сейчас поедет в следственный изолятор, то есть в тюрьму, и будет находиться там до тех пор, пока не наберется достаточное количество людей, чтобы отправить их этапом к назначенному месту ссылки, а мне предложили поискать гостиницу и устраивать свою жизнь самой. Я стала просить, чтобы меня тоже взяли в тюрьму, но они оторвали меня от него, как пластырь, впихнули его в воронок и увезли, а я осталась одна с восемью рублями в кармане и половиной булки в руке. Кстати, они так и не сказали, что это за назначенное место.

Я стояла на пустой улице и пока еще не чувствовала лютого холода, а только ужасное горе, оттого что нас разлучили. Медленно побрела, сама не зная куда, съежившись от страха и нереальности происходящего. Меня обступила колючая тьма. Я оказалась в городе-призраке, где не было ни людей, ни машин, ни огней. Особенностью этого города была теплотрасса, проложенная не под землей, как везде, а над ней. Всюду тянулись укутанные в рваные изоляционные материалы унылые трубы, а над дорогами они выкладывались в виде ворот. Сыпался легкий, но очень колючий снежок. Вернее, он даже не сыпался, а как бы стоял в воздухе — миллиарды маленьких острых иголочек. В Якутске тогда уже запирали на ночь все подъезды от бомжей, которых там было превеликое множество. Ни единой души на улице не было. Все-все-все было закрыто. Я была одна в целом мире, и этот мир был настроен очень враждебно. Очень скоро я начала замерзать. Было так холодно в эту ночь, что и бомжи и собаки попрятались. Может, это и хорошо, что было холодно и они попрятались, — я не стала их легкой добычей.

Глядя на мрачные коробки домов и в пустое небо, я вдруг поняла, что на свете есть только я и Бог. Это было как озарение, я никогда раньше не задумывалась о Боге. Я перестала бояться, одним концом шарфа обмотала лицо, другим — правую руку. Искать гостиницу не имело смысла — денег для этого было явно маловато. Монеток для телефона-автомата у меня не было, взять их было негде, так что позвонить тем людям я не могла, хотя отлично помнила номер телефона.

Я побежала искать названную мне улицу, а чтобы Бог не оставлял меня ни на минуту, я все время разговаривала с Ним. Я знала единственную молитву, “Отче наш”, которой в детстве меня научила мама, и читала ее бессчетное число раз. Сначала шепотом, потом, поняв, что, кроме Него, меня все равно никто не слышит, — криком. Я бежала по темным и пустым улицам и кричала “Отче наш”. Я очень замерзла, и время, казалось, тоже замерзло и остановилось. Я пробегала так пять часов, совсем этого не понимая. И, хотя я не спала уже почти сутки, у меня совсем не было соблазна привалиться к какому-нибудь забору и уснуть. Откуда-то я знала, что все обойдется. Потом, поближе познакомившись с этим довольно большим городом, я выяснила, что моя отправная точка была в центре, а нужный мне адрес — не так уж далеко, на автобусе я доехала бы за полчаса.

Ближе к утру, когда появились первые прохожие, поиски мои пошли быстрее. В семь часов утра я, не чуя ни рук ни ног, поскреблась в дверь маленького двухэтажного особнячка, в котором жили встретившие нас в аэропорту люди, и наконец расплакалась''.

Дмитрий Волчек: В ссылке после нескольких обысков (был изъят самиздат и изданная на Западе книга ''Карательная медицина'') Александра Подрабинека арестовывают. Его жена остается с маленькими сыном. Прилетев в Якутск, она получает разрешение на передачу и свидание с мужем.

Диктор: ''Следственный изолятор, попросту тюрьма, в которой Саша сидел, находилась не в Якутске, а довольно далеко за городом, куда ходило несколько рейсовых автобусов в день. Оказалось, что нужный мне уже ушел, а уехав со следующим, я не успевала в этот день вернуться обратно в Якутск. Ночевать там было негде, и я авантюрно решилась ехать на перекладных. Последние километров пять-шесть оказались самыми трудными: не было ни автобусов, ни попуток. Нещадно палило солнце, сильный ветер гулял по чахлым северным деревцам, гнул их до земли и поднимал тучи дорожной пыли. Пыль там особенная: жемчужно-серая, мягкая как шелк, встающая столбом и тянущаяся шлейфом от малейшего движения на дороге. Я брела по этой пыли, тащила сумку с продуктами, старалась думать, что вот сегодня, совсем скоро, я смогу увидеть мужа, надо только пройти совсем немножко...

За спиной послышался спасительный шум мотора, догнавший меня мотоциклист остановился и согласился меня довезти, хотя ему было не совсем по пути. Видно, мой нездешний вид и что-то такое в глазах заставили его это сделать. Или просто Бог послал. Он домчал меня очень быстро и даже денег не взял. Это был местный мужик, седой и симпатичный, и, похоже, он прекрасно понимал, куда и зачем он меня везет.

И вот я уже стою в крохотном помещении, где берут передачи, и протягиваю в маленькое полукруглое окошко сначала свою разрешительную грамоту, а потом привезенные продукты. Их тщательно проверяют, что-то ломают, что-то режут на куски, что-то протыкают. Наконец все взяли, и я усаживаюсь ждать Сашиной подписи на квитанции. А вдруг ему удастся написать хоть словечко?..

Проходит минут 30—40, и из окошка мне протягивают бумажку, на которой его рукой написано, что передачу он получил. Ну, слава богу, одно дело сделано. Я прошу вернуть мне разрешение, ведь там еще и о свидании речь, но мне заявляют, что оно уже подшито к делу и вернуть его нельзя. Я прошу, умоляю, но в ответ получаю все более грубые слова, почти брань. Мне доходчиво объясняют, что разрешение не по форме, оно должно быть на отдельном специальном бланке и подписей должно быть несколько да еще и какие-то печати. Пытаюсь возмущаться и спорить — ведь для передачи оно подошло, какие еще подписи, какие печати?! Но меня уже настойчиво просят освободить помещение. Я начинаю качать права и скандалить, но человек из окошка зовет охрану, и два дюжих молодца под руки выводят меня из помещения на улицу. На выходе я успеваю уцепиться за металлическую решетку и повисаю на ней, как обезьяна, и все пытаюсь объяснить этим парням, что есть же разрешение на свидание и что я ни за что не уйду отсюда, пока мне его не дадут, и что меня подло обманули... Они молча отдирают меня от решетки и, слегка раскачав, сбрасывают с крыльца прямо в мягкую шелковую пыль. Я не ушиблась, но, кажется, физически услышала звон разбившейся надежды. Мне обидно так, что я реву совершенно по-детски, всхлипывая и размазывая слезы. Только что казалось, что до любимого человека считанные метры, у меня была возможность увидеть его, но кто-то эту возможность у меня бессовестно отнял, и расстояние до него снова устремляется к бесконечности...

Я даже не сразу услышала, что подъехала легковая машина и остановилась рядом со мной. Из нее вышел человек в форме, подошел ко мне и спросил, что случилось. Сидя на земле и все еще всхлипывая, я начала рассказывать ему свою грустную историю. Он спросил фамилию, а услышав ответ, перебил меня, протянул мне руку, помог подняться и даже слегка отряхнул меня от пыли и велел идти за ним. Мы вошли в здание, откуда меня только что выкинули, и встретившиеся нам мои обидчики вытянулись перед ним в струнку и козырнули. Мы поднялись на второй этаж, зашли в просторный кабинет, и мой спаситель, велев мне ждать, стал куда-то названивать. В общем, это оказался начальник следственного изолятора. Совсем скоро на столе перед ним лежала моя злополучная бумажка с разрешением, а еще через несколько минут конвоир ввел в кабинет моего арестанта. Нам дали целых двадцать минут свидания. Огромных, как целая жизнь, и маленьких, как школьная перемена. Оказалось, что все-таки стоило лететь в такую даль, так сложно добираться... Они вообще дорогого стоили, эти двадцать минут.

Мы сидели на казенных стульях недалеко от начальника и больше смотрели, чем говорили. Но вот наши минуты истекли, и начальник, как будто специально, деликатно вышел на порог кабинета и стал тихо разговаривать с конвоиром. У нас было всего несколько секунд, чтобы рвануться и прижаться друг к другу, потом Сашу увели. Я так и не узнала, было ли это свидание разрешено на каком-то высоком уровне или это просто была добрая воля этого человека. Мне кажется, что я помню его глаза — большие и очень внимательные''.

Татьяна Вольтская: К маме вы не смогли вернуться?

Алла Подрабинек: Меня лишили прописки, официально поставили штамп в паспорте, что я выписана из этой квартиры, где жила моя семья, сестра с семьей. Все эти годы мы, конечно, ездили друг к другу в гости, но не более того. Но потом, в 1991 году, мне прописку вернули.

Татьяна Вольтская: А как вы растили ваших детей еще в советское время?

Алла Подрабинек: Знаете, когда мы уезжали из этого маленького города в Москву, когда вернули прописку, сыну дали характеристику в школе, что он хороший, умный мальчик, развитой и с ним все в порядке, но не хочет вступать в пионеры (тогда уже можно было, если не хочешь, не вступать) и что, видимо, это влияние родителей. Ну, я не могу сказать, что мы особенно влияли, просто они видели нас.

Татьяна Вольтская: Так только со старшими было?

Алла Подрабинек: Да нет, они все свободолюбивые.

Татьяна Вольтская: А они спрашивали у вас, что да как? Вы все говорили?

Алла Подрабинек: Конечно! А как же еще?

Татьяна Вольтская: По-разному можно, некоторые берегут, не говорят правды.

Алла Подрабинек: А потом, позже – получают, потому что они набивают шишки на тех местах, на которых не ждали.

Татьяна Вольтская: Это же была, наверное, ужасная бедность, ваша жизнь в ссылке и такие мытарства?

Алла Подрабинек: Вы знаете, все относительно.

Татьяна Вольтская: Чем зарабатывали?

Алла Подрабинек: Саша, когда вернулся, работал на ''Скорой', правда, ему в том городе работать не давали, приходилось ездить в соседний, а я вязала, шила на заказ, да и своих заодно одевала.

Татьяна Вольтская: А с перестройкой как изменилась жизнь?

Алла Подрабинек: Нам вернули прописку, мы смогли купить квартиру в Москве. Сейчас бы, наверное, не смогли, но тогда, в 90-х, это было реально, потому что много народу продолжало уезжать на Запад и квартиры продавали дешевые. Маленькая квартира в ''хрущевке''. Да ничего – это не главное.

Татьяна Вольтская: А что главное?

Алла Подрабинек: Главное, наверное, чувствовать себя счастливым.

Татьяна Вольтская: Идея написать эти воспоминания – ваша или мужа?

Алла Подрабинек: Мне всегда все говорили, зная об этих историях, что это надо записывать. Это – как вода, если она есть, то она обязательно прольется. Вот, видимо, так и было.

Татьяна Вольтская: А муж вас не отговаривал? Он же все-таки журналист, пишущий человек?

Алла Подрабинек: Нет, конечно.

Татьяна Вольтская: А ему понравились ваши воспоминания?

Алла Подрабинек: Да. До того, как я это опубликовала, он все это читал раньше.

Татьяна Вольтская: А дети как отреагировали?

Алла Подрабинек: Дети гордятся.

Татьяна Вольтская: Скажите, пожалуйста, Алла, вот эта гнусная и жестокая история, когда травили вашего мужа после этой шашлычной ''Антисоветской'', как это было?

Алла Подрабинек: Саше поступили угрозы не от ''нашистов''', которые травили, а из каких-то гораздо более серьезных источников, и он был вынужден уехать.

Татьяна Вольтская: Куда?

Алла Подрабинек: Я тогда даже сама этого не знала, связи у нас не было никакой.

Татьяна Вольтская: То есть, не заграницу?

Алла Подрабинек: Нет, просто он уехал на время из города, а мы с дочкой, двадцатилетней девочкой, остались вдвоем, потому что старшие дети уже разъехались, живут отдельно, и держали оборону. Ла Рошель такая.

Татьяна Вольтская: Долго?

Алла Подрабинек: Две недели. Они приходили каждый день, а потом они еще объявили 22 октября ''днем Подрабинека'' и сказали, что будут пожизненно приходить к нам в этот день с пикетом. В этом году они приходили, правда, мы этого не заметили, потому что они постояли с плакатом возле подъезда, а у нас окна на противоположную сторону, поэтому мы этого даже не заметили.

Татьяна Вольтская: А какую-то защиту, поддержку вы почувствовали?

Алла Подрабинек: Да. Большое количество людей, даже незнакомых, приезжали просто выразить поддержку и вставали в пикеты рядом с этими ''нашистами'' с плакатами, чтобы они отстали от нас.

Татьяна Вольтская: Интересно, этих пикетчиков никто не арестовывал?

Алла Подрабинек: Нет. Они стояли просто с одиночными плакатами. Ну, народ собирался возле нашего дома.

Татьяна Вольтская: После этого ужасного случая, наверное, атмосфера была дома так себе?

Алла Подрабинек: Это было противно, это было отвратительно, но мы понимали, что это люди, которые действуют по чьей-то указке, они сами себе не хозяева, они, в общем, отрабатывают, и, рано или поздно, эта работа кончится и они уйдут. Так и случилось. Потом были суды, конечно – они подвали в суд на Сашу, они подавали в суд на меня за то, что я в одном интервью назвала их ''мелкими бесами''. И я с восторгом предвидела, что мне придется писать опровержение, что они не ''мелкие бесы''.

Татьяна Вольтская: Крупные?

Алла Подрабинек: Да, Мефистофели, все сплошь. Но суд меня оправдал.

Татьяна Вольтская: Вы собираетесь еще писать?

Алла Подрабинек: Да.

Татьяна Вольтская: А что собираетесь?

Алла Подрабинек: То, что написано, это маленькая часть, и я надеюсь, что когда-нибудь это станет книгой. Ну и, конечно, какие-то воспоминания: и о детстве, и так просто – кусочки жизни.