Александр Архангельский для проекта "Полка": 21 мая исполнилось сто лет со дня рождения Андрея Сахарова — великого учёного и правозащитника, лауреата Нобелевской премии мира.Его публицистические произведения и мемуары — в числе самых влиятельных написанных по-русски текстов XX века. Тем не менее об их литературных качествах почти не говорят, обсуждая в первую очередь общественное значение. «Полка» попросила писателя, журналиста и литературоведа Александра Архангельского рассказать, каким писателем был Сахаров.

Литературное дарование — последнее, о чём упоминают в связи с академиком Сахаровым. Хотя объём написанного им велик, а качество текстов не ставится никем под сомнение. Более того, последние месяцы он полностью отдал писанию. Утром 14 декабря 1989 года положил на стол жене только что законченное предисловие к книге «Горький, Москва, далее везде» и эпилог к «Воспоминаниям», вечером сказал, что хочет ещё посидеть за столом, внести правку в текст «сахаровской» Конституции. Через час его не стало.

Понятно, что на литературную дорогу его толкнули не писательские амбиции и не жажда научного просветительства, но прикладные задачи, связанные с общественным темпераментом. Что, конечно, наложило отпечаток на стиль, ключевые приёмы и жанры. Первый сахаровский текст, в котором ставится подобие публицистической задачи, — неопубликованная статья 1958 года «О радиоактивной опасности ядерных испытаний». Написанная по просьбе Игоря Курчатова, лояльная и даже лоялистская, она уже содержит главную идею Сахарова: право на жизнь священно, мирное сосуществование — норма и цель политики. И здесь определился главный риторический приём Андрея Дмитриевича: расширенный повтор. Сначала мысль формулируется тезисно, затем обрастает доводами, те подкрепляются образами, после чего мы возвращаемся в исходный пункт — на новом уровне. Вновь расширяем примерами. Чтобы аккордом повторить — усиленно — в финале. Так не пишут естественники — образный ряд им мешает; так не пишут гуманитарии — слишком много доводов «от ума»; так не пишут политики — им некогда ходить кругами, они устремлены вперёд; так не пишут авторы закрытых докладных — от них не требуют утопий полного разоружения. Так пишет Сахаров. Прагматик, утопист, человек синтетического сознания.

Ровно через 10 лет, в 1968-м, Сахаров создаст самую известную свою работу, которой скорее подходит старинное слово «трактат»: «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Название отсылает к предельно условному XVIII веку и задаёт камертон восприятия: ожидайте аналитического «захода», субъективного рассуждения, которое перерастёт в утопию. Опять же, утопию в старинном смысле слова, то есть не безответственные прожектёрские пожелания, а конкретный проект переустройства мира на иных основаниях. Который будет обязательно реализован, пусть и не сразу, не сейчас, но всё-таки в рамках земной истории. О конвергенции ⁠ как сахаровском экономико-политическом идеале сказано много; о конвергенции как жанровом и стилевом решении — гораздо меньше. Между тем он был именно конвергентным писателем, то есть синтезировал традиции.

В «Размышлениях…» есть следы открытого письма начальству, с вызовом, эмоцией, нажимом: «Мы никогда не забудем многокилометровые рвы, наполненные трупами, душегубки и газовые камеры… Фашизм в Германии просуществовал 12 лет, сталинизм в СССР — вдвое дольше». Есть отголоски расширенной справки, с упоминанием об антибиотиках при выращивании кур, чтобы начальству было понятней: «Применение антибиотиков в птицеводстве способствует выработке новых форм болезнетворных микробов, устойчивых к антибиотикам». Есть непременная мечта о всеобщем научно достигаемом счастье. И обязательно — на выходе — короткая сухая выжимка, по пунктам. Что нужно делать, чтобы цель была достигнута. В целом получается многофактурный текст, который действует по-разному на разную аудиторию. Если солженицынское «Письмо вождям» должно быть понято и принято верхушкой (все остальные призваны прочесть и ждать реакции генсека), то сахаровские «Размышления…» адресованы Политбюро и западным корреспондентам, научному сообществу и кухонной интеллигенции, левому университетскому движению и бизнесу. Никто не уйдет обделённым, никто не останется без довода.

Меняется и образ автора. Это уже не пророк, как Солженицын, не насмешливый игрок, как Синявский, не национальный проектант, как Шафаревич ⁠, и не политический практик, как Буковский ⁠. Это вышедший на площадь кабинетный учёный, который ставит перед городом и миром свои вопросы. Предлагая (но не категорически настаивая на них) некие ответы. Обаяние этого образа несомненно, и он стал фактом общественного сознания — задолго до того, как Сахаров вернулся из Горького и попал на телевизионные экраны. Этот образ был создан именно его политическими текстами и подкреплен мемуарами (первый том — «Воспоминания», второй том — «Горький, Москва, далее — везде», рукописи которых были выкрадены, восстановлены, но без движения лежали в западном издательстве и вышли сравнительно поздно, в 1990-м).

При этом у каждого выдающегося автора-диссидента советской поры был свой литературный предтеча. Главный оппонент (и главный конфидент на самом деле) Александр Солженицын писал как бы с внутренней оглядкой на протопопа Аввакума. Андрей Амальрик ⁠ в эссе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» делал ложную отсылку к Оруэллу, а на самом деле через голову эпохи разговаривал с Радищевым, потому что «душа его страданиями человечества уязвлённа стала». Андрей Синявский проходил по тонкой грани между Гоголем и Розановым, создатели «Хроники текущих событий» ⁠ противопоставляли советскому пропагандистскому пафосу суховатый язык хроникёра. И только Сахаров, казалось, обходился без предшественников. Ему хватало двух описанных приёмов: риторики расширенных повторов и конвергенции жанров. Стилистически он был вызывающе прост, функционален; любая незнакомая реалия будет обязательно разъяснена, имя расшифровано, точное знание отделено от гипотезы, а там, где (может быть) автора подводит память, он постарается вас вежливо предупредить.

Но если читать его тексты подряд, не проводя границы между «Размышлениями» и «Памятной запиской 5 марта 1971 года [Л. И. Брежневу]», статьёй «Неизбежность перестройки» для сборника «Иного не дано» (1988) и всё тем же проектом Конституции, станет ясно, кто своей великой тенью осеняет сахаровский мир. Это поздний Толстой. Толстой «Исповеди», трактатов «В чём моя вера?», «Что такое религия и в чём сущность её?», протоанархистских сочинений. Это не означает, что Андрей Дмитриевич идейный последователь Льва Николаевича или что толстовский пафос во всём ему близок. В Сахарове не было надрыва, тотальной заворожённости смертью и влечением, но было некое моральное упрямство, которое в конце концов ведёт к победе. Нам кажется, что слово Сахарова оказалось бессильным; где обещанный им прогресс, демократия, конвергенция систем? Но и толстовская политика непротивления казалась (и была до времени) утопией, пока не объявился Ганди и не оказалось, что при совпадении условий и согласованности действий это может стать источником победы.