просмотров: 3 572 | Версия для печати | Комментариев: 0 |
13.01.2009, 15:08:
Доктор Живаго — агент ЦРУ?
Интервью Ивана Толстого .
В первые январские дни в европейской прессе появилось несколько публикаций о перипетиях присуждения самой скандальной награды за всю историю Нобелевских премий — награды 1958 года, отмечавшей творчество Бориса Пастернака. Дело Пастернака в Стокгольме по-прежнему еще закрыто (содержание файлов должно стать известно к концу месяца, что не означает при этом их немедленного обнародования), но журналисты уже принялись подогревать читателей. 7 января мадридская газета «АВС» опубликовала сенсационную статью о том, что у ЦРУ в 1958 году был свой человек в Шведской академии (куда входит Нобелевский комитет), и не просто рядовой информатор, а человек, известный всему миру, — Генеральный секретарь ООН Даг Хаммершельд. Мы попросили историка холодной войны Ивана ТОЛСТОГО, автора недавно вышедшей книги «Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ», прокомментировать публикации в европейской прессе.
— Никаких доказательств или документов «АВС» на своих страницах не предъявляет, это всего лишь журналистское предположение о том, кто же из состава Шведской академии мог стать поставщиком сведений. Тем не менее это сообщение заслуживает внимания, поскольку предположения о роли в этой истории Дага Хаммершельда весьма серьезные.
Знаменитый швед происходил из богатой семьи. Образование, жизненный опыт, унаследованные традиции и моральные принципы сформировали его как большого гуманиста и человека высоких нравственных помыслов. Поступок с большой буквы был его фирменным знаком как политика и дипломата.
Скандал с пастернаковским «Доктором Живаго» заставил многих людей в мире взглянуть на положение писателя, творческого человека в Советском Союзе и сделать свой нравственный выбор. Мне кажется, что Даг Хаммершельд должен был продвигать кандидатуру Пастернака — для свободомыслящего человека в его положении другого выбора не оставалось. Книга Пастернака стала знаком личной свободы и художественной чести. Это был шаг, и этот шаг Нобелевскому комитету предстояло оценить.
Как можно относиться к связи Дага Хаммершельда с американской разведкой? Что это была за связь? На эти вопросы должны ответить архивы. Пока что понятно одно: Генеральный секретарь ООН был фигурой огромной влиятельности. Его общение на самом высоком политическом и государственном уровне со всеми международными действующими лицами той эпохи позволяло ему свободно обмениваться информацией и выстраивать сложные многоходовые конструкции в игре под именем «холодная война».
В «Отмытом романе» я рассказываю, как государственный секретарь США Джон Фостер Даллес во время одной из пресс-конференций заявил, что Нобелевский комитет присудил Пастернаку премию исключительно за «Доктора Живаго». А поскольку, как я доказываю в своей книге, изданием романа на русском языке на Западе занималось ЦРУ (которым руководил его родной брат Аллен Даллес), то госсекретарь знал, что говорил. Так что появление в печати имени Дага Хаммершельда неудивительно: он был из этой же влиятельной компании. Только я бы ставил его выше разведки. Он был из тех, кого разведки обслуживают.
Объявление имени Хаммершельда в печати наполняет содержанием один эпизод, который я не отважился привести в своей книге, поскольку не хотел быть голословным. Теперь я могу сказать об этом открыто. Сотрудник голландской службы безопасности (BVD) Йооп ван дер Вилден, ответственный за тайный выпуск романа Пастернака в Гааге в августе 1958 года, обсуждал это задание с американцем, агентом ЦРУ, привезшим верстку «Доктора Живаго». И американец заверил Вилдена, что все уже решено, что ЦРУ знает, кому присудят Нобелевскую премию: это будет Пастернак, потому что у ЦРУ в Нобелевском комитете есть «свой человек».
Внесем одну лишь поправку: не в комитете, а в академии. Что, кстати, важнее.
Если это действительно Даг Хаммершельд, то это еще один благородный поступок высокоморального шведа.
— Итальянская «Стампа» от 9 января пишет, что ЦРУ увело Нобелевскую премию у Альберто Моравиа в пользу Бориса Пастернака.
— Эта публикация гораздо легковеснее испанской, здесь никаких открытий нет.
В российской печати 50-летие пастернаковского Нобеля отмечено большим блоком материалов на страницах 12-го номера «Знамени». Публикации интересные: они наконец-то вводят в наше пастернаковедение тему той политики, которой не хватало для полноты картины, потому что история кремлевских гонений, проработок и запретов уже хорошо изучена в последние годы. «Знамя» же предлагает обратиться к политике западной, сыгравшей в судьбе «Доктора Живаго» решающую роль.
Прежде всего очень важную деталь вносит заметка исполнительного директора Нобелевского фонда Микаэля Сульмана, поясняющая, почему пастернаковская кандидатура не прошла в 1957-м. Вот как секретарь тогдашнего комитета Андерс Эстерлинг мотивировал позицию академиков: «Хотя Пастернак в целом несколько менее труднодоступен, чем Хименес (испанский поэт, лауреат 1956 года. — Ив. Т.), он все же не принадлежит к тем поэтам, которые могут рассчитывать на широкий народный резонанс, и если награждать его теперь, непосредственно после Хименеса, то мировой общественности это наверняка может показаться слишком односторонним выбором».
— Почему же через 12 месяцев Эстерлинг занял противоположную позицию, стал ратовать за присуждение награды? Что изменилось за этот год?
— Очень просто: вышел «Доктор Живаго». За лирические стихи Пастернак не прошел, поэзия проскользнула через год только в фарватере романа.
Рядом в журнале — мемуарно-документальное повествование сына и биографа Пастернака Евгения Борисовича. Здесь также содержатся интересные сведения, однако Евгений Пастернак подходит к политическим аспектам избирательно: уважительно говорит о том, что ложится в его концепцию, и презрительно — о «неудобных» для него фактах, которых он и фактами-то не считает.
Между тем приватизировать биографию Пастернака не дано даже сыну.
Цитирую Евгения Пастернака:
«Теперь, через полвека после этих событий, сотрудник радио «Свобода» Иван Дмитриевич Толстой вытащил вновь наружу сомнительную политическую подоплеку присуждения Пастернаку Нобелевской премии, приписывая эту заслугу американской разведке (CIA) <...>
С разрешения господина Г. Энгдала, к которому обратился Толстой, мы получили копию этой переписки».
«Меня интересует один вопрос, — пишет И. Толстой. — Некоторые считают, что по условиям Нобелевского комитета «Доктор Живаго» Пастернака должен быть опубликован на оригинальном языке, то есть русском… Было ли в действительности такое требование?» <...>
Историк Нобелевской премии по литературе профессор К. Эспмарк утверждает, что он никогда не видел никакого документа, который бы содержал такое утверждение, и невозможно представить подобное условие присуждения премии, поскольку это бы нарушало правила секретности, окружающие процесс утверждения лауреата».
Не могу не отозваться на этот пассаж. Я (только Никитич, а не Дмитриевич) и впрямь обратился в Нобелевский комитет за разъяснениями слуха. Но… минуточку! Ведь пустил-то слух в печати сам Евгений Борисович. И в комментариях об этом писал, и в биографии отца: «Формальным препятствием (для присуждения премии. — Ив. Т.) было то, что роман не был издан по-русски, на языке оригинала, а только в переводах» (Евгений Пастернак. «Борис Пастернак: Биография». Москва, 1997, с. 700).
Отказывается ли он от своих слов? Изменил ли точку зрения? На каком основании?
— Евгений Борисович в «Знамени» ставит под сомнение сам подход к теме: «Откровенная лживость «сведений» по поводу мнимого участия Пастернака в «организации» русского издания романа, его писем к Фельтринелли о праве издания и встречи с фальшивым «племянником» великого писателя Владимиром Толстым выясняется из…»
— Я не могу здесь повторять целые страницы своей книги о том, как издательская судьба романа стала еще одним пастернаковским произведением, им задуманным и при его твердом желании доведенным буквально до всего человечества. Мы давно уже знаем, что рукопись романа Пастернак послал на Запад сознательно, будто узник, отчаянно выбрасывающий из крепости заветную записку с мольбой о спасении. И послал не одну рукопись, а целых пять. И следил за судьбой романа очень пристально. Писал бесчисленные письма, не только разъясняя замысел и идеи своего романа, но пытаясь организовать издательский процесс: сводил и мирил людей, предлагал решения для зашедших в тупик вопросов, разрабатывал тактику конспирации для в глаза им не виданного Фельтринелли, назначал денежные премии своим зарубежным помощникам и переводчикам, договаривался о контрабандном привозе гонораров.
И делал все это, не выезжая из Переделкина, в глухие годы железного занавеса и постоянной слежки.
Борис Леонидович сам вбросил себя в политику, и дело это не было для него таким уж чуждым. По мнению проницательного Варлама Шаламова, это соответствовало натуре писателя: «Б.Л. далеко не вне политики. Он — в центре ее. Он постоянно определяет «пеленги» и свое положение в пространстве и времени».
Вот такого Пастернака я и взялся показать в книге: не наивного чудака, а человека с великолепным чувством стратегии, насмерть (в буквальном смысле) стоящего за свою книгу, за право на поступок, презирающего своих гонителей и верящего в дружеские чувства и возможности своих западных доброжелателей.
— Никаких доказательств или документов «АВС» на своих страницах не предъявляет, это всего лишь журналистское предположение о том, кто же из состава Шведской академии мог стать поставщиком сведений. Тем не менее это сообщение заслуживает внимания, поскольку предположения о роли в этой истории Дага Хаммершельда весьма серьезные.
Знаменитый швед происходил из богатой семьи. Образование, жизненный опыт, унаследованные традиции и моральные принципы сформировали его как большого гуманиста и человека высоких нравственных помыслов. Поступок с большой буквы был его фирменным знаком как политика и дипломата.
Скандал с пастернаковским «Доктором Живаго» заставил многих людей в мире взглянуть на положение писателя, творческого человека в Советском Союзе и сделать свой нравственный выбор. Мне кажется, что Даг Хаммершельд должен был продвигать кандидатуру Пастернака — для свободомыслящего человека в его положении другого выбора не оставалось. Книга Пастернака стала знаком личной свободы и художественной чести. Это был шаг, и этот шаг Нобелевскому комитету предстояло оценить.
Как можно относиться к связи Дага Хаммершельда с американской разведкой? Что это была за связь? На эти вопросы должны ответить архивы. Пока что понятно одно: Генеральный секретарь ООН был фигурой огромной влиятельности. Его общение на самом высоком политическом и государственном уровне со всеми международными действующими лицами той эпохи позволяло ему свободно обмениваться информацией и выстраивать сложные многоходовые конструкции в игре под именем «холодная война».
В «Отмытом романе» я рассказываю, как государственный секретарь США Джон Фостер Даллес во время одной из пресс-конференций заявил, что Нобелевский комитет присудил Пастернаку премию исключительно за «Доктора Живаго». А поскольку, как я доказываю в своей книге, изданием романа на русском языке на Западе занималось ЦРУ (которым руководил его родной брат Аллен Даллес), то госсекретарь знал, что говорил. Так что появление в печати имени Дага Хаммершельда неудивительно: он был из этой же влиятельной компании. Только я бы ставил его выше разведки. Он был из тех, кого разведки обслуживают.
Объявление имени Хаммершельда в печати наполняет содержанием один эпизод, который я не отважился привести в своей книге, поскольку не хотел быть голословным. Теперь я могу сказать об этом открыто. Сотрудник голландской службы безопасности (BVD) Йооп ван дер Вилден, ответственный за тайный выпуск романа Пастернака в Гааге в августе 1958 года, обсуждал это задание с американцем, агентом ЦРУ, привезшим верстку «Доктора Живаго». И американец заверил Вилдена, что все уже решено, что ЦРУ знает, кому присудят Нобелевскую премию: это будет Пастернак, потому что у ЦРУ в Нобелевском комитете есть «свой человек».
Внесем одну лишь поправку: не в комитете, а в академии. Что, кстати, важнее.
Если это действительно Даг Хаммершельд, то это еще один благородный поступок высокоморального шведа.
— Итальянская «Стампа» от 9 января пишет, что ЦРУ увело Нобелевскую премию у Альберто Моравиа в пользу Бориса Пастернака.
— Эта публикация гораздо легковеснее испанской, здесь никаких открытий нет.
В российской печати 50-летие пастернаковского Нобеля отмечено большим блоком материалов на страницах 12-го номера «Знамени». Публикации интересные: они наконец-то вводят в наше пастернаковедение тему той политики, которой не хватало для полноты картины, потому что история кремлевских гонений, проработок и запретов уже хорошо изучена в последние годы. «Знамя» же предлагает обратиться к политике западной, сыгравшей в судьбе «Доктора Живаго» решающую роль.
Прежде всего очень важную деталь вносит заметка исполнительного директора Нобелевского фонда Микаэля Сульмана, поясняющая, почему пастернаковская кандидатура не прошла в 1957-м. Вот как секретарь тогдашнего комитета Андерс Эстерлинг мотивировал позицию академиков: «Хотя Пастернак в целом несколько менее труднодоступен, чем Хименес (испанский поэт, лауреат 1956 года. — Ив. Т.), он все же не принадлежит к тем поэтам, которые могут рассчитывать на широкий народный резонанс, и если награждать его теперь, непосредственно после Хименеса, то мировой общественности это наверняка может показаться слишком односторонним выбором».
— Почему же через 12 месяцев Эстерлинг занял противоположную позицию, стал ратовать за присуждение награды? Что изменилось за этот год?
— Очень просто: вышел «Доктор Живаго». За лирические стихи Пастернак не прошел, поэзия проскользнула через год только в фарватере романа.
Рядом в журнале — мемуарно-документальное повествование сына и биографа Пастернака Евгения Борисовича. Здесь также содержатся интересные сведения, однако Евгений Пастернак подходит к политическим аспектам избирательно: уважительно говорит о том, что ложится в его концепцию, и презрительно — о «неудобных» для него фактах, которых он и фактами-то не считает.
Между тем приватизировать биографию Пастернака не дано даже сыну.
Цитирую Евгения Пастернака:
«Теперь, через полвека после этих событий, сотрудник радио «Свобода» Иван Дмитриевич Толстой вытащил вновь наружу сомнительную политическую подоплеку присуждения Пастернаку Нобелевской премии, приписывая эту заслугу американской разведке (CIA) <...>
С разрешения господина Г. Энгдала, к которому обратился Толстой, мы получили копию этой переписки».
«Меня интересует один вопрос, — пишет И. Толстой. — Некоторые считают, что по условиям Нобелевского комитета «Доктор Живаго» Пастернака должен быть опубликован на оригинальном языке, то есть русском… Было ли в действительности такое требование?» <...>
Историк Нобелевской премии по литературе профессор К. Эспмарк утверждает, что он никогда не видел никакого документа, который бы содержал такое утверждение, и невозможно представить подобное условие присуждения премии, поскольку это бы нарушало правила секретности, окружающие процесс утверждения лауреата».
Не могу не отозваться на этот пассаж. Я (только Никитич, а не Дмитриевич) и впрямь обратился в Нобелевский комитет за разъяснениями слуха. Но… минуточку! Ведь пустил-то слух в печати сам Евгений Борисович. И в комментариях об этом писал, и в биографии отца: «Формальным препятствием (для присуждения премии. — Ив. Т.) было то, что роман не был издан по-русски, на языке оригинала, а только в переводах» (Евгений Пастернак. «Борис Пастернак: Биография». Москва, 1997, с. 700).
Отказывается ли он от своих слов? Изменил ли точку зрения? На каком основании?
— Евгений Борисович в «Знамени» ставит под сомнение сам подход к теме: «Откровенная лживость «сведений» по поводу мнимого участия Пастернака в «организации» русского издания романа, его писем к Фельтринелли о праве издания и встречи с фальшивым «племянником» великого писателя Владимиром Толстым выясняется из…»
— Я не могу здесь повторять целые страницы своей книги о том, как издательская судьба романа стала еще одним пастернаковским произведением, им задуманным и при его твердом желании доведенным буквально до всего человечества. Мы давно уже знаем, что рукопись романа Пастернак послал на Запад сознательно, будто узник, отчаянно выбрасывающий из крепости заветную записку с мольбой о спасении. И послал не одну рукопись, а целых пять. И следил за судьбой романа очень пристально. Писал бесчисленные письма, не только разъясняя замысел и идеи своего романа, но пытаясь организовать издательский процесс: сводил и мирил людей, предлагал решения для зашедших в тупик вопросов, разрабатывал тактику конспирации для в глаза им не виданного Фельтринелли, назначал денежные премии своим зарубежным помощникам и переводчикам, договаривался о контрабандном привозе гонораров.
И делал все это, не выезжая из Переделкина, в глухие годы железного занавеса и постоянной слежки.
Борис Леонидович сам вбросил себя в политику, и дело это не было для него таким уж чуждым. По мнению проницательного Варлама Шаламова, это соответствовало натуре писателя: «Б.Л. далеко не вне политики. Он — в центре ее. Он постоянно определяет «пеленги» и свое положение в пространстве и времени».
Вот такого Пастернака я и взялся показать в книге: не наивного чудака, а человека с великолепным чувством стратегии, насмерть (в буквальном смысле) стоящего за свою книгу, за право на поступок, презирающего своих гонителей и верящего в дружеские чувства и возможности своих западных доброжелателей.
("Радио Свобода" внесено Министерством юстиции Российской Федерации в Реестр иностранных средств массовой информации, выполняющих функции иностранного агента)
наши партнёры
