Развлекаться и разуметь. Евгений Лесин, "Ex-Libris НГ". Глазков не то что забыт, нет, но его помнят сейчас только «профессионалы». А зря. Поэты «второго ряда» почти всегда лучше стихотворцев так называемого «первого ряда». На мой взгляд. Я могу ошибаться. Но не могу не любить тех, без кого не представляю русскую поэзию. Без того же Николая Ивановича Глазкова.

Сначала пророчество. Оптимистическое. Или пессимистическое? Решайте, товарищи, сами. «Поляками Москва была оставлена,/ И двести лет должно было пройти,/ Чтоб армия бежала Бонапартова/ По самому обратному пути!/ Есть в этих цифрах что-то предсказамое,/ А потому имею я в виду,/ Что, может быть, случится то же самое/ В 2012 году!» Что там у нас в 2012-м намечается? Вот-вот, страшно и подумать.
Завтра, 30 января, исполняется 90 лет со дня рождения поэта Николая Глазкова (1919–1979). Десять лет тому назад я уже писал про Глазкова. В «НГ» я еще не работал тогда, служил в другой газете, но писал про Глазкова, конечно, в «НГ». И про судьбу его написал, и про справедливое и подлое восхищение собратьев-поэтов (они его разодрали на цитаты). И про то, что есть два типа поэтов. От одних остаются стихи и проч. От других стихи и воспоминания о них. Разумеется, мне более приятен второй тип. Глазков как раз из таких. Но сейчас о биографии его мне писать не хочется. Кто знает – и так знает. Кто не знает – почитайте, друзья, в различных источниках. Не пожалеете.
Лучше я все-таки сугубо о стихах скажу. Причем не о традиционно «глазковских», которые многие знают, не ведая автора. Ну, например, такие: «На пир в ауле/ Отцы нам дали/ Напареули/ И цинандали». Нет. О менее известных. И более длинных, хотя он сам писал, что лучше всего у него «те, что покороче». Верно. Но и другие хороши. И не только «иронические», но и вполне трагические и серьезные. «Умирая/ Под ураганным огнем,/ Стучится в ворота рая/ Энский батальон (...) – Мы все здесь убиты, и двери/ Ты райские нам распахни. –/ А Петр отвечает: – Не верю!/ Я выше солдатской брехни./ Наверно, напились в таверне/ И лезете к небесам,/ А сводка – она достоверней,/ Ее генерал подписал».
Хочется цитировать целиком. Не всегда получается. Приведу сколько можно. Стихотворение называется «Большевик». «Рожденный, чтобы сказку сделать былью,/ Он с голоду и тифа не зачах,/ Деникинцы его не погубили,/ Не уничтожил адмирал Колчак,/ Он твердости учился у железа,/ Он выполнял заветы Ильича./ Погиб не от кулацкого обреза,/ Погиб не от кинжала басмача (...) Ну а потом его судила тройка/ Чекистов недзержинской чистоты./ Он не признал вины и умер стойко/ В бессмысленном бараке Воркуты». Глазков писал про своего отца. Печатать такое в то время было немыслимо. И даже писать. А Глазков – писал. И его не трогали. Потому что – юродивый и скоморох. А иначе не выжить ведь.
Из анкеты, составленной самим Глазковым: «Зачем жить? – Дабы развлекаться и разуметь. Что такое любовь? – Объективная реальность, данная нам в ощущениях. Мировоззрение? – Христианство, марксизм, футуризм». Дата –1944 год. Он мог подобное говорить и в 1944-м, и в 1938-м. Странное дело: поэтический расцвет Глазкова пришелся как раз на годы сталинщины. Он сочинял невероятно свободно. Скоморох! Один скоморох может выжить и в ежовщину. Один шут останется нетронутым и при Ягоде, один клоун может говорить истину и при Лаврентии Берии. Что стало с Глазковым в оттепель? Самое страшное. У него стали выходить книги.
«Причесанные».
Все-таки в печать выпускать, даже в то время, нельзя было настоящего Глазкова. Только прошедшего цензуру и самоцензуру. Хуже всего, конечно, что самоцензуру. Она действительно убийственна. При всем том, что Глазков оставался Глазковым и все равно был на колокольню выше поэтов-современников. Но не себя 40-х годов.
Не буду я цитировать Глазкова разрешенного, лучше приведу несколько шедевров, сделанных при Сталине. Вот, скажем, мое любимое:

На Тишинском океане
Без руля и без кают
Тихо плавают в тумане
И чего-то продают.
Продает стальную бритву
Благороднейший старик,
Потому что он пол-литру
Хочет выпить на троих.

Другого слова, кроме «шедевр», я, извините, здесь применить не могу. И ведь дата написания – 1948 год. И еще один текст. Вообще довоенный.

Пьяный ушел от зимнего холода,
Пьяный вошел в кафе какое-то,
Словно в июльский день.
Стопка, другая, и третья, и пятая,
Задевая людей.
Пьяного выволокли на улицу,
Лежит человек на снегу
и простудится.
Во имя каких идей?

Здесь важно вот что. «Стопка, другая, и третья, и пятая». Думаете, четвертая пропущена для размера? Вовсе нет. Обычное дело. Глазков ни слова не писал в простоте. Ни слова ради «поэтического» я уж не знаю чего, ни слова для рифмы, размера ради. Все абсолютно по делу. В самом деле, порой именно четвертую и не замечаешь. По себе знаю.
Нормально и естественно, если б что-то подобное написал любимый мной Олег Григорьев (1943–1992). В 70-е. Но в конце 30-х! И не в Ленинграде, а в Москве...
Глазков не то что забыт, нет, но его помнят сейчас только «профессионалы». А зря. Поэты «второго ряда» почти всегда лучше стихотворцев так называемого «первого ряда». На мой взгляд. Я могу ошибаться. Но не могу не любить тех, без кого не представляю русскую поэзию. Без того же Николая Ивановича Глазкова.