Formasloff: Рецензия Ольги Балла на книгу Олега Лекманова "Лицом к лицу: О русской литературе второй половины ХХ — начала ХХI века": "Совсем коротко говоря, это — книга о памяти, о ее устройстве; и наряду с музой Клио работе над скромным по виду сборничком явно покровительствовала и матушка ее Мнемозина"

Новый сборник филолога, историка литературы Олега Лекманова снабжен сдержанным подзаголовком «О русской литературе второй половины XX — начала XXI века», наводящим на мысль и о необязательности разговора — в силу его как бы тематической несфокусированности, и о претензии автора на создание всеохватывающей картины указанного периода (обе мысли — ложные. А вот название книги уже информативно, о чем мы скажем чуть ниже). Однако же в каждом из собранных в книгу текстов в отдельности и во всей их совокупности Лекманов делает сложную, неочевидную и важную работу. Эта работа выполняется здесь на материале, который хотя и не составляет предмет главного профессионального интереса автора (Лекманов — специалист по русской литературе времени более раннего — первой половины прошлого столетия), но о котором он, на обширных полях своей основной научной деятельности, много писал и думал — за тридцать с лишним лет публикаций в журналах, сборниках и интернет-ресурсах у него накопилось изрядно, и теперь автор собрал вместе те из них, думать и писать о которых, по собственному признанию, ему «было по-настоящему интересно».

Сборник разбит на три раздела: первый, самый большой, оставлен без обобщающего имени, второй — «О мемуарах», третий — «Три некролога» (есть еще приложение, в котором Лекманов спрашивает поэтов-современников об их взаимодействии с компьютером; здесь собраны их ответы за 2005–2021 годы). В первом из этих разделов, который есть все основания считать основным, автор рассматривает исключительно частные вопросы литературной истории (в каждой из статей второго раздела разговор существенно более обобщающий, распространяющийся на целые книги некоторых авторов, а в одном случае — на целую; третий, понятно, сфокусирован на отдельных судьбах. Так и хочется, забегая вперед, воскликнуть: но все это одно, одно!.. Стоп, рецензент, не торопись, всему свое время). Тексты собраны сюда в порядке, который можно назвать случайным, а можно и слабо-хронологическим: по временам жизни героев, из которых самые старшие — Борис Пастернак и Георгий Иванов, а самые младшие — Константин Гадаев и Борис Гребенщиков (но, думается, в любом случае порядок тут не принципиален и имеет полное право быть случайным).

Что объединяет работы первого раздела во всей их пестроте? — тип подхода, задаваемые исследуемым текстам вопросы, оптика. Каждый из анализируемых случаев автор рассматривает, в самом деле, «лицом к лицу», близко-близко, чтобы разглядеть детали. Христианские подтексты стихотворения Пастернака «Ночь»; время и вечность в стихотворении «Ликование вечной, блаженной весны…» Георгия Иванова, особенности употребления имени «Иван», а также вообще имен собственных в «Одном дне Ивана Денисовича» Александра Солженицына… Можно подумать (и, конечно, опять ошибиться), что основной инструмент его здесь — микроскоп. Но это никоим образом не занятие точками в пунктире и не счет зерен в мере хлеба, от чего справедливо предостерегал нас один из старших героев этой книги.

Рискну утверждать, что за всем этим стоит некоторая — не заявляемая автором, но тем не менее неукоснительно им осуществляемая — концепция. По меньшей мере — интуиция.

(Диалог с поэтами об их отношениях с компьютером здесь действительно выглядит как приложение, связанное с прочими текстами сборника разве что хронологически; остальной же — основной — корпус книги в тематическом отношении на удивление целен.)

Совсем коротко говоря, это — книга о памяти, о ее устройстве; и наряду с музой Клио работе над скромным по виду сборничком явно покровительствовала и матушка ее Мнемозина. (Так посреди атеистической советской культуры «Ночь» Пастернака всем текстом помнит о ее христианских корнях; так «Рождественская звезда» Иосифа Бродского, совсем уж неочевидным образом, вспоминает об «Оде Сталину» Осипа Мандельштама, — и Мандельштама же, не назвав его ни единым словом, вспоминает в своем стихотворении о Ван Гоге Арсений Тарковский; так стихи Олега Григорьева — что, как замечает автор, толком не отрефлексировано исследователями — опираются «на поэтику ОБЭРИУ, главным образом — в лице Даниила Хармса», а проза его имеет в предшественниках «некоторые нарочито примитивные вещи Михаила Кузмина». Так сразу по смерти Иосифа Бродского, в первых некрологах — автор читает их в московских газетах — заработала машина создания образа поэта в массовом сознании, тут же наметив и закрепив типовые пункты этого образа: «Бродский гениальный поэт — он ученик Ахматовой — он был сослан — он был выслан — он получил Нобелевскую премию — Бродский как Пушкин — он солнце русской поэзии — а я его знал (несколько раз видел, видел по телевизору, видел его фотографию) — и лучше понимаю его, чем все остальные обыватели».) О личной памяти здесь идет речь лишь во вторую очередь (хотя есть и о ней; раздел «Мемуары» — главным образом об этом), в первую же очередь — о надличностной, общекультурной, о механизмах ее, по отношению к которой, к которым память личная — включая и ту, что работает в поэзии — оказывается (всего лишь) одним из пространств для осуществления (зато, пожалуй, — наиболее наглядного). Повсюду, на разных материалах Лекманов прослеживает действие сил, работающих внутри текста и связывающих его с культурным целым: действие как осознаваемое, так и, что еще интереснее, неосознаваемое, непроизвольное, работающее помимо усилий и внимания человека, который, по всей вероятности, и не занят никаким воспоминанием как своей главной целью, — оно осуществляется внутри работы на основную цель, уклоняясь от авторского контроля, — и тем неожиданнее, плодотворнее, красноречивее его результаты.

(Закладывал ли Пастернак в свою «Ночь» христианские подтексты сознательно? Думал ли он, настойчиво призывая художника «не спать», о стихах 26 главы Евангелия от Матфея, в которых Иисус просит учеников бодрствовать с Ним, имел ли тем самым в виду необходимость «Быть с Христом и вместе с ним участвовать в работах, «посвященных преодолению смерти», как сказано в романе «Доктор Живаго»»? Писал ли он, грубо говоря, шифровку? Лекманов полагает, что — разумеется, так или иначе думал, но шифровки, конечно, не писал. Нужное сказалось, в каком-то смысле, само, будучи заложено в авторской ассоциативной системе, встроено в логику образов.)

О том, как работает память биографическая и автобиографическая, что она удерживает, что и почему трансформирует и отсекает, о ее принципиальной и, так сказать, культурообразующей пристрастности идет речь в разделе «О мемуарах»; «Три некролога» же (посвященные Валентину Распутину, Елене Чуковской и Евгению Евтушенко) — опыты собственной памяти автора, его участия в создании общекультурной памяти о своих героях, — личные мемориальные акты. Да, конечно, тоже пристрастные, — а как без этого.

Можно сказать и шире: это книга о симптоматике текста, о существенных подтекстах, о тонкой настройке видения. Лекманов улавливает неочевидные ходы авторского внимания, то, как анализируемые авторы расставляют в текстах намеренные и нечаянные указатели на важные для себя смыслы. Каждый исследуемый текст он видит как часть объемного контекста, пронизанную перекличками и родственными связями (так, «В круге первом» Солженицына обнаруживает нежданное родство с «Мастером и Маргаритой» Булгакова), окутанную ассоциативными облаками. Занимаясь, по видимости, мелочами, от каждой из них он идет к очень крупному — фактически, к большим культурным и историческим пластам.

Тут просто напрашивается на выстраивание целая культурная теория — большая, охватывающая разные (а отчего бы и не все?) виды культурной памяти, произвольной и непроизвольной, взаимопроникновения разных ее уровней (по совести сказать — работы здесь на целую жизнь, даже если ограничиваться одной только художественной словесностью). Усилий по ее выстраиванию Лекманов (пока?) не предпринимает, — по крайней мере, не манифестирует таковых — и даже не высказывает соответствующих намерений. У него вообще нет монографических претензий, стремлений к (всегда, в конечном счете, преждевременным) широким обобщениям. Он честно описывает частные случаи — но у всех этих описаний, как мы заметили, — одна сквозная тема: культурная память (и непременный, необходимый спутник ее — культурное забвение), ее формы и типы, результаты ее действия. Он многое делает для того, чтобы стала очевидной возможность такой теории (и даже потребность в ней), активно собирает для нее материал, а заодно уже предварительно и препарирует его. (Можно ли назвать такое состояние мысли предтеоретическим?) Будущим создателям этой предполагаемой теории проделанная им работа, вне всяких сомнений, очень пригодится.

Ольга Балла

Ольга Анатольевна Балла (р. 1965) — журналист, книжный обозреватель. Окончила исторический факультет Московского педагогического университета (специальность «преподаватель истории и общественно-политических дисциплин»). Редактор отдела философии и культурологии журнала «Знание-Сила», редактор отдела критики и библиографии журнала «Знамя». Публиковалась в журналах «Новый мир», «Новое литературное обозрение», «Воздух», «Homo Legens», «Вопросы философии», «Дружба народов», «Неприкосновенный запас», «Огонёк», «Октябрь», «Техника — молодёжи» и др., на сайтах и в сетевых журналах: «Лиterraтура», «Гефтер», «Двоеточие», «Культурная инициатива», «Русский Журнал», «Частный корреспондент», «Textura» и др. Лауреат премии журнала «Новый мир» в номинации «Критика» (2010), лауреат премии «Неистовый Виссарион» (2019). Автор книг «Примечания к ненаписанному» (т. 1-3, USA: Franc-Tireur, 2010), «Упражнения в бытии» (М.: Совпадение, 2016), «Время сновидений» (М.: Совпадение, 2018), «Дикоросль» (М.: Ганновер, «Семь искусств», 2020). Живёт в Москве.