Егор Евсюков, tavolga-journalru о книге Данила Файзова "Хинин": «Хинин», пятый поэтический сборник Данила Файзова, – книга не празднословная, не болтливая. «Что мне сказать о жизни?..» – если сократить Бродского: длинной оказывается не столько жизнь, сколько попытка её постижения. Поэтического, чувственного, здесь-и-сейчашнего. Слова здесь излишни, «некрасивы», граничат с молчанием. Но если «поэзия – это молчание», предоставляющее миру право самовысказывания, бытия-через-поэта, то молчание поэта – этика: воля и мужество быть во внесловном, в таком родном, буднично-бытовом, прекрасном и яростном мире. Таков и художественный мир «Хинина» – одновременно прекрасный («красота спасёт мир // именно наша красота // не чья-то чужая // наши рисунки коллажи») и яростный («есть граница которую ещё не перешёл // где-то там радость от смерти лично незнакомого человека // где-то здесь безуспешные поиски счастья // холодно // горячо»), обыденный («вчера и сегодня я как-то не жив // таким же я буду во вторник // но всё как обычно питанья режим // поход от стола до уборной») и фантастический (цикл «Фантастические твари»).

    Но всё и обо всём ли можно сказать, не раскровив связки, не напоровшись на острый выступ памяти, не порезавшись о кромку реальности? Да, если есть обезбол, живительный хинин. Да, если есть красота, спасающая от небытия наше хрупкое существование. Если есть «речь», предполагающая «утешенье», «приют под влажными листьями». Если есть сам поэт, стоически «стоящий на своих корнях» и за себя, и за других.

Корневое стихотворение книги – «я дерево». В нём Файзов задаёт витальную, апофатическую логику разрастания сборника, разворачивающегося перед читателем как поток жизни, дневниковых записей, хроники 2022 года. Становление субъекта во времени, его рост, раскрываемый в феноменологическом опыте, а не в пустословном дискурсе, – вот этический ствол поэтического высказывания («обо мне ничего наверное не сказать // не весёлое // не хлебосольное // не нежное // можете посмотреть и потрогать // живое ли // как ощущения»). Бытие дерева, в неговорении и несказанности каждый раз «ускользающее» от речи, – это органически-красивый, т.е. упроченный корнями в реальности, родом из неё, и, вместе с тем, парадоксальный вариант экзистенции. Нет, не ризома – здесь есть иерархия, вертикаль репрезентаций и ценностей: «бесстрашное» проверяется металлом, водой и огнём (перифраз «огня, воды и медных труб»), «мудрое» кроется в памяти тела («ничего более важного // не закольцевалось»), «доброе» – в онтологической открытости всему живому, в толстовско-уитменовской полноте мироздания:

я дерево

обо мне нельзя сказать

бесстрашное

потому что без разницы

мне совершенно всё равно

я не знаю чем металл

отличается от воды и огня

обо мне нельзя сказать

мудрое

потому что ничего более важного

не закольцевалось

и не отличаю пятницы от пятницы

и не делаю ничего чтобы узнать

чем отличается будний день от выходного

дня

обо мне нельзя сказать

доброе

всем тварям что находят приют под моими

влажными

листьями и корнями

я ничего не хочу сказать

пусть себе прячутся

я лишь стою на своих корнях

Второй уровень эстетически-этической проверки реальности и себя в ней – само слово, «некрасивое слово // очень некрасивое // вот генетически такое // что ничего не сделать». Слово-Логос, в котором, по Осипу Мандельштаму, скрыта «бытийственность», жизнетворящая сила русской речи, само, уже по Данилу Файзову, нуждается в заботе и утешении. Так – вопрошание за вопрошанием – и раскрывается поэтическое озабочение: временем («может // еще не пришло время // а подождать чуть-чуть // и оно расцветёт // наполнится как красками // смыслами»), оптикой («наверное // мы неправильно на него смотрим // давайте так // или еще его повернём // справа зайдём // слева»), обликом-эйдосом («тогда обрядим его в красивые и новые одежды // сделаем модную причёску // опять же маникюр // шпильки») высказывания. Слово живо, когда очеловечено. В этом Файзов-поэт сближается с Достоевским-мыслителем – и в полифоничности композиции, хоровом «мы» («может мы неверно произносим его // неправильно на него смотрим // давайте распробуем на других языках»), и в христианско-искупительной попытке спасения ближнего («а // если // поставить его рядом с другим словом // красивым // юным // честным и справедливым // что тогда произойдёт –  // некрасивое облагородится // распрямится // и станет огого?»). «Странно всё это» – как странен и версиловский сон, навевающий грёзы о всечеловеческой любви и понимании:

звучит по-другому? 

или то что у него внутри изначально так ужасно

уродливо

что как ни крути

как ни старайся

красиво не выйдет?

но ведь кому-то оно нравится

кто-то в нём что-то находит

кто-то способен стоять под его окнами

в шесть утра 

и нетвердым голосом кричать 

я люблю тебя

странно всё это

какое такое слово

какие шесть утра

спи давай

Всего-навсего сон: «спи давай». Но сон лейтмотивен, разлит по сосудистым руслам книги, разен – мы видели светлые сны о нас, многих. А есть и будничный, беспробудный  вариант сновидения – тёмный кошмар одного. Линейная повседневность, «не-жизнь», когда «очередной день здравого смысла» уходит «куда-то туда // к своему логичному завершению». И здесь Файзов не лукавит, детально честен в бытовых откровениях, но не забывает и о бытийной этике существования:

вчера и сегодня я как-то не жив

таким же я буду во вторник

но всё как обычно питанья режим

поход от стола до уборной

и завтра и после и дело не в том

что кто-то меня угондошил

а в том что не-жизнь казалась мне сном

о том что я в целом хороший

но стоило утром открыть и узнать что сны

не всегда интересны

и в общем и в целом не хватит меня

чтоб до воскресенья воскреснуть

Иная логика – отчасти, всё же, лукавая – в сказочно-мифологических манипуляциях. Всё тот же сон – сологубовского Передонова ли («сказка ложь да в ней машинки // счастья нет но есть пружинки // есть колёсико и винтик // ржавый провод мелкий бес»), неокальдероновского героя «плаща и шпаги» ли («красиво жить никто не запрещал // особенно в плаще и полумаске») – прорывая канву повседневности, дарует опыт иного. Оно и понятно: «никто // слышишь // никто // не хочет быть просто клерком // или рабочим на стройке» – не эскапизм, но утешение. Перебирая существования других – особенно фантастических – тварей,  Файзов выходит к экзистенциальным универсалиям жизни, вновь взвешивая на весах этики речь и молчание («открывая беззвучно счастливый рот // будет жить в достатке моя невеста»), слово и поступок («не искать пришёл привычный журчанью вод // а забрать своё золочёный слащавый сумрак»), миф и реальность:

морской царь

забираю под воду речной вокзал

муравьиный дом назывную речь

две звезды лейтенанта любой из родин

всю вторичку до трёшек включительно

чтобы лечь

не с простой матрёшкой

с которой тогда не встал

с царской дщерью которой я соприроден

не искать пришёл привычный журчанью вод

а забрать своё золочёный слащавый сумрак

вязь словесную здесь ей давно не место

за неё даю изумруды янтарь малахит угрюмый

открывая беззвучно счастливый рот

будет жить в достатке моя невеста

Но каковы «предварительные итоги», по-стариковски, по-трифоновски заметить, становления и самоопределения? Каковы постсимптомы от врачевания «Хинином»? Усталость и старость?  Смерть? Нет: «старость тоже разная бывает // старость никогда не умирает // просто изменяет цвет и звук». В постоянстве жизненных изменений, в вечной метаморфозе форм – «старый» всё равно, что «сталый», «ставший» кем-то, когда-то и где-то, но непременно бывший и будущий прекрасным. Очередной файзовский парадокс, роднящий сущее с должным, детей с отцами, эстетику с этикой:

потому что мы знаем

что страшное и уродливое

получится только из прекрасного

через страдание и превозмогание

так что для начала надо стать

именно этим прекрасным

научить этому фокусу детей и внуков

и в один замечательный чудесный день

всё равно не стать чудовищем

просто старым человеком

переполненным бесконечным уважением

со стороны родных и сослуживцев

«Речь предполагает утешенье», а становление – неоконченность, рост, всегда разное и новое наполнение. «Хинин» растёт – и перерастает самоё себя, говоря и умолкая одновременно:

что сказать да это и неважно

я тут в интересном положении

скажешь тоже это ли не чудо

промолчишь и это не беда

Егор Евсюков