Дмитрий Валерьевич Бутеев, декан факультета культуры и искусств дополнительного профессионального образования, кандидат филологических наук, доцент Смоленского государственного института искусств: Смоленск занимает важное место в художественном мире современного смоленского автора Олега Ермакова. Оригинально и ёмко изобразив его исторический путь в ранней повести «Фрески города Гороухщи» («Знамя», 1993, № 6), писатель-смолянин в продолжение всего дальнейшего творческого пути создаёт своеобразный образ родного города.
В романе «Радуга и Вереск» (2018 г.) многие составляющие этого образа находят своё развитие, систематизируются и в совокупности складываются в целостную картину.
«Радуга и Вереск» – роман двуплановый, план современности (1-я и 3-я части) чередуется в нём с повествованием о прошлом (2-я и 4-я части). В пятой части история и настоящее сближаются – главы чередуются.
План современности – это приезд весной 2015 года в Смоленск москвича, свадебного фотографа Ивана Косточкина. Он хочет познакомиться с городом перед проведением в нём фотосессии. Изображая Смоленск глазами столичного жителя, Ермаков даёт возможность читателям-смолянам взглянуть на ставшее привычным взглядом стороннего наблюдателя. Подобный ракурс не только освежает восприятие, но и позволяет выявлять своеобразие города.
Необычен выбор исторической эпохи. Ермаков обращается к изображению неудачного штурма Смоленска русскими войсками во время русско-польской войны 1632-1634 гг., завершившегося их капитуляцией. Более того главный герой этой части романа – польский офицер Вржосек (в переводе с польского Вереск), прибывший в Смоленск сражаться с русскими и полюбивший смолянку Вясёлку (в переводе с белорусского Радугу). Исторические романисты нечасто пишут о военных неудачах, а изображение событий глазами неприятеля – случай, вообще, уникальный. Критик Ирина Роднянская, видит в этом характерную особенность творческого метода Ермакова: "ермаковский «Петруша Гринёв», сберегающий честь смолоду и влюбленный в чистую девушку, <...> не «наш»: это молодой шляхтич Николаус Вржосек, присягнувший сражаться с русскими. <...> Ермаков никогда не утрачивает сочувствия любому втянутому в войну люду вопреки (чуждой писателю) героизации ратного труда" [3].
В обоих повествовательных планах идёт постепенное «погружение в Смоленск». В современном москвич, приехав в провинцию, шаг за шагом (во время прогулок, в общении с аборигенами) познаёт своеобразную атмосферу Смоленска, его душу. В первой части он часто раздражается, многим недоволен. «Косточкин спрятал мобильный, поймал каменный взгляд Глинки, замершего с дирижерской палочкой, и оставил позади парк, обезображенный, конечно, каким-то помпезным кафе со скульптурами веселых коровок и разноцветных индюков, или павлинов, или пингвинов, барашков и поросят среди люминесцирующих изумрудом мертвых деревьев» [34]. «Косточкин задирал голову, разглядывая иконостас, грубоватый, почти аляповатый» [37]. «Он покосился на забор, состоящий из какой-то немыслимой рванины: железные прутья, спинки от кроватей, проволока, фанера, металлические листы. Вот это дизайн!..» [43].
Но уже в этой части происходит и сближение с городом, например, при фотосъёмке. «Тихий щелчок. <...> И какая-то часть жизни самого Косточкина ушла туда. <...> В каждом кадре и была сокрыта его жизнь тоже. Он щелкнул еще раз, вгоняя свою плоть в пространство на горе» [43].
Или при определённом настрое героя («Здесь вслушаться нужно»!) «Косточкин вернулся к круглой башне Орёл, экс-Веселухе, постоял, подумал и, вытащив наушники, вдруг прислонился к кирпичам щекой, прижался ухом. Древние кирпичи странно шуршали, как некие большие темно-красные бабочки с плотными крыльями в белых прожилках…»
Постепенно погружается в Смоленск и герой исторической части романа. В Смоленск Вржосек въезжает весной 1632 года. Он только что покинул Речь Посполитую, которая была «грозна и мощна как никогда. Её гусары с шестиметровыми пиками и крыльями за спиной – олицетворение силы Короны, равных им нет в Европе. Отменны пушкари, и у них поистине дьявольские орудия: не устоять ни стенам, ни людям. <…> При Клушине семь тысяч гусар заставили бежать тридцать пять тысяч московских ратников! Земли Речи Посполитой простираются от моря западного и почти до моря южного, лишь Крымское ханство преградой. Корона торгует со всем миром. Дух свободы здесь торжествует <…>. По всей стране двадцать типографий печатали книги без устали. Тогда как в Московском царстве, по слухам, одна или две» [2; с.116].
Неудивительно, что Смоленщина поначалу чужда Николаусу и его товарищам. «Эта река с криками диких уток, текущая в глиняных берегах, покрытых кривыми березками и ивами, с ржавыми потеками родников в обрывах, казалась совершенно чужда высокому строю латыни.
Эта чуждость проглядывала и в лицах паромщиков, крестьян, выходивших из жалких изб, крытых соломой, в лицах куда-то бредущих длиннобородых странников с котомками, сучковатыми посохами, в лаптях, заляпанных грязью» [2; с.114].
В то же время чуждое, нецивилизованное притягательно. «Поля, холмы, уходящие за горизонт, будто библейские киты в море… – да, вот именно какие-то воспоминания о Книге и оживали при взгляде на все это. Определенно возникало ощущение древности, из каменной страны обоз входил в землю деревянную, как будто из настоящего они переходили в прошлое. <…> Всё казалось диковинным, диким. И реплика Мустафовича о том, что вот они и влезают в медвежью берлогу, показалась очень удачной» [2; с. 117].
Топос Смоленск, на наш взгляд, будучи основным связующим звеном современности и прошлого в произведении, является и его главным персонажем. Многие читатели в отзывах на роман, отмечая слабость сюжетной и смысловой взаимосвязи двух его планов, не учитывают этого.
«Внутри одного романа перемешаны два непересекающихся», «взаимной логики между частями "товремя/нашевремя" нет», «современная линия какая-то куцая и невнятная. <…> Зачем она? <…> А историческая часть понравилась». И наконец критический отзыв с весьма показательной концовкой. «Если бы из книги полностью ушла современная линия, она бы совершенно точно ничего не потеряла.
Я всё-таки смогла продержаться дольше четвертой главы и попасть в волшебную вторую часть – историческую. Вот здесь читать можно было где угодно, с кем угодно и как угодно, меня просто уносило, как незадачливого фотографа, я полностью улетала в события романа».
План современности, судя по последнему читательскому отклику эффективно работает на идеологию романа, помогая автору усилить звучание окказиональной мифологемы Смоленского мифа.
«Ведь в городе повсюду как бы прорехи времени: дерево, башня, звук колокола – и пожалуйста, вот-вот ты окажешься в конце восемнадцатого века» [2; с. 344]. «Или вы снимаете всё достопримечательности, а не руины и дыры?.. А зря, какая-нибудь и может обернуться кротовой норой во времени <...>» (с. 520). Показательно, что подобное ощущение города присуще и героям, действующим в исторической части романа. «Поля, холмы, уходящие за горизонт, будто библейские киты в море… – да, вот именно какие-то воспоминания о Книге и оживали при взгляде на все это. Определенно возникало ощущение древности, из каменной страны обоз входил в землю деревянную, как будто из настоящего они переходили в прошлое» [2; с. 117].
Наряду с прорехами в Смоленске Ермакова есть линии. Героиня во время прогулки с Косточкиным по «линии Эттингера» так растолковывает этот феномен. «Есть линия живописная, есть органическая, природная, и есть абстрактная. Когда все три соединяются, вот тогда-то всё и начинается, и пешеход скользит по ней как сёрфингист по волне. <…> Линия доступна лишь вдохновению. В каждом городе они есть. Попасть на линию – настоящее приключение. Линия пронзает пласты времени, а не только пространство».
Время в Смоленске тоже течёт по-особому. «Он оглянулся на часы, нависающие над улицей на углу старого дома. Стрелки вроде бы показывали то же самое – московское – время. Но на самом деле всё было не так, в Москве время шло быстрее, быстрее.
Этим часам лучше всего подошла бы тягучая расплавленная форма Дали.
Только вчера Косточкин приехал, а казалось, что бродит тут вечность» (с. 35). В другом месте при разговоре героев о смоленских часах, асинхронных современности, упоминается другой художник Ван Гог. «– Просто эти часы всегда как-то сбивают с толку, – проговорил он и снова посмотрел на часы <…>
– Показывают не совсем то время, что здесь и сейчас?
– Да. <…>
– А какое же, по-твоему, время они показывают? – спросила она с интересом.
– Да не знаю. Какое-то другое. Может, как раз время Эттингера?
– У-у-у, – произнесла она, качая головой. – Век девятнадцатый.
– Почему именно…
– Потому что они похожи на те часы, что висят в кафе у Ван Гога» (606-607). Необычные пространственно-временные сдвиги Косточкин ощущает и в других местах Смоленска, например, в Успенском соборе. «Но что-то и вправду случилось со временем. Или могло произойти. Как будто Косточкин оказался на самом краю времени…» (380).
Ещё одна оригинальная мифологема «ермаковского» смоленского мифа – это схожесть-«побратимность» Смоленска и Толедо. Она разрабатывается во многих местах смоленского текста Ермакова. Уже в «Фресках города Гороухщи» писатель сближает русский и испанский города. «Я подошел ближе и дрогнул: Эль Греко. Толедо перед грозой. Толедо? Но это Смоленск. Холмы, рвы, гроздья башен - крайняя Веселуха. Только все слишком бледное и хрупкое. Я купил репродукцию, отыскал на нарте Толедо, небольшой город в Испании на реке Тахо, и узнал о страстях, сотрясавших Толедо, об изменах, штурмах, пожарах, и ночью мне снился Толедо. Толедо, похожий на Смоленск» (Знамя, 1993, № 6, с. 25).
В «Радуге и Вереске» автор последовательно развивает этот мотив и устами персонажей-смолян (Охлопьева и его приближения), и мыслями москвича Косточкина.
«– Толедо… – Он затянулся. – Толедо древен, как Смоленск. Смоленск он и напоминает. Что, не заметили? – тут же спросил он, увидев вскинутые брови Косточкина. <...> – Здесь, конечно, нет ни Эль Греко, ни Сервантеса… Но кое-что имеется. <...> Тахо там шире Днепра?
– <...> Речка примерно такая же.
– Всюду камень, лабиринты? – продолжал расспрашивать житель.
Косточкин подтверждал. Житель выглядел удовлетворенным. Но вдруг спросил:
– Алькасар… чистый?
– Чистый, – сказал Косточкин, припоминая, что это крепость на горе. – Там ведь большая библиотека, музей армии» (с. 88)
«– Толедо наш метафизический побратим» (с. 93). «Косточкин уже шёл по улице, круто падающей вниз, к Днепру, – действительно, словно какая-нибудь из улочек Толедо, обрывающаяся к Тахо» (с. 365).
«Толедо <...> – столица Ла-Манчи, туда часто наведывался Сервантес. <...> Далее там объявляются тоже не слабые деятели. Бунюэль, <...> Федерико Гарсиа Лорка <...>, Сальвадор Дали… <...> Ещё к ним примкнул Рафаэль Альберти. Они учреждают «Благородный Орден Толедо», главной заповедью которого была беззаветная любовь к городу. Толедо они провозглашают столицей испанского духа. – Охлопьев быстро взглянул на Косточкина над поднятой чашкой. – И здесь им эхом отвечает Смоленск» (с. 515-516).
Ещё один город, с которым Ермаков сближает Смоленск – это Иерусалим. Делает он это уже в исторической части романа в рассказе поляка Плескачевского. «Потому я и предпочёл сей Иерусалим!.. Не смейтесь над старым солдатом. Таковым град нарекли сами паны переговорщики» (с. 176). «Ежели не прикажете смольнянам врата раскрыть и крест целовать, то камня на камне не оставим и будет граду сему, как Иерусалиму!» (с. 177).
Наряду с окказиональными мифологемами при создании своего смоленского мифа Ермаков использует и традиционные, придавая им новое звучание.
Дважды в художественное пространство романа вплетается мифологема «город-ключ». В плане современности он не называет Смоленск городом-ключом. «Как переломить… ключ… ключ судьбы… зачем же ключ ломать? Да это снова Летовым нанесло. Границы ключ переломлен… Чушь какая-то. Ключ ещё цел <...>.
И тут-то он и услышал как будто хруст, и треск, и дребезг, и грохот сломленного ключа, города, всего мира» (707-708).
А в исторической части Ермаков вплетает в пикировке польских солдат-жолнеров мифологему «город-ключ» в другую «Смоленск – яблоко раздора “между панами и московитами” [2; с. 110]».
«– Clavis Moscuae!» (лат. «Ключ Москвы!») – воскликнул <…> пан Мустафович <…>, татарин, получивший за верную службу королю пожалование в христианскую шляхту <…>
– Или Klucz Litwy (польск. «Ключ Литвы»), – откликнулся смоленский дворянин Бунаков» [110]
Взяв в качестве отправной точки, экспозиции изображение пропасти между двумя славянскими народами, Ермаков, как нам представляется, в ходе последующего повествования пытается навести мосты над этой пропастью.
Польское сплетается с русским и в заглавии, и в многоголосии эпиграфов – их семь: два русских автора, два поляка (нобелевский лауреат 1980 года Чеслав Милош и поэт раннего Возрождения Николай Гусовский), испанец, итальянец и немец.
Ермаков искусно вплетает в художественную ткань романа поэму польского поэта Яна Куновского «Смоленск великолепный» (1628), сильно смягчая её пропольский идеологический пафос («Энкомий Смоленску был написан с перспективы поляка и рыцаря. <…> В понимании Куновского город, полученный благодаря помощи Бога и удерживаемый с такими большими усилиями, должен остаться в границах польско-литовского государства, более того – должен быть исходным пунктом дальнейшей политической и экономической экспансии. Стих 105-112». Дариуш Хемперек, польский филолог [4]), акцентируя восхищение автора Смоленском и смолянами. «Прекрасный Смоленск! Он почетную славу имеет! / Город омыла, украсила дивная речка, / Город обильные снял урожаи – / Мед, молоко, яйца и хлеб кормят людей» [2; с. 140]. «Литовцы бежали, / Смоляне отбили хоругви, знамена порвали…» [2; с. 138]. В финале произведения герой встретится и попирует и с самим создателем поэмы, ставшим королевским секретарём.
На сближение двух наций должна была работать и система персонажей, отправленных Ермаковым в художественное пространство романа. Например, в прибывшем в Смоленск польском отряде есть русский богатырь Бунаков. «Силы он был примечательной: когда одна подвода застряла в колдобине, просто нагнулся со своей коренастой бело-рыжей лошади, подхватил край телеги и выдернул колесо. Это был смоленский дворянин, оставшийся на службе у Короны после падения города в одиннадцатом году, ну, точнее, не покидать город предпочел его батюшка, бывавший в Речи Посполитой и знавший о вольностях того времени, когда его прадеды жили в городе под Литвой: сто лет Smolenscium принадлежал Великому Княжеству Литовскому. Потом на сто лет отошел к Руси. И сейчас снова оказался в сени Короны» [2; с. 117]. В повествование вводится семья польского капитана Григория Плескачевского (вероятно, предка А.Т. Твардовского по материнской линии, в современной части романа поэта вспоминают несколько раз), женатого на смолянке Елене. Именно у него и поселяется Николаус, и с его сыновьями приятельствует. Ненадолго появляется в романном пространстве и предок другого, не менее именитого смолянина – Викторин Владислав Глинка (воюет на стороне поляков). А если прибавить к этому упоминание Лермонта, «пытавшегося вместе с нашим Шеиным отбить крепость, город» [2; с. 117], то получится впечатляющая компания прародителей целой плеяды русских гениев. Неожиданный культурный резонанс столкновения двух славянских народов на Смоленской земле.
Самым же прочным связующим межнациональным звеном в романе становится чувство, которое начинает испытывать Вржосек (Вереск) к русской девушке Вясёлке (Радуге). «Он вспоминал девушку в ярких зелёных или иного цвета одеждах, её странно близкое и чудесное светлое овальное лицо с пронзительными чистыми глазами, русую косу, улыбку» [2; с. 453]. «И тогда же дал обет уйти отсюда, из этого града смольнян, даже если гарнизон выдержит натиск московитов. Но с собой он вознамерился забрать Вясёлку, сиречь – Радугу» [2; с. 490].
Окончательно сблизило молодых героев, превратило их в Ромео и Джульетту XVII века, лечение девушкой раненого Николауса.
Параллельно «исторической» любовной линии, в современном плане развивается любовная линия, сближающая москвича Косточкина и смолянку с польским именем Яна, неожиданно (в духе «Рукописи, найденной в Сарагосе») «превратившуюся» в Веронику.
Несмотря на всё отмеченное выше, национального примирения в «Радуге и Вереске» не состоялось. Обе любовные линии не завершаются хэппи-эндом: Вясёлка погибает, Косточкин из-за нерешительности тоже остаётся ни с чем. Узы дружбы разорваны убийством на дуэли младшего Плескачевского. И даже Бунаков (как символ общего военного дела) с приходом Шеина оказывается в стане московитов.
Будучи объективным, оставаясь верным художественной и жизненной правде, Ермаков отразил в своём произведении реалии нынешнего состояния русско-польских отношений, каковые ещё далеки от дружеских. В то же время, помимо отмеченного «пессимистичного» поверхностного идеологического плана, роман содержит и символичный, глубинный посыл, свидетельствующий о неразрывной связи двух родственных народов. Умирающий престарелый Вржосек «видит град в снежной пелене, град, будто завёрнутый в живой плат пуха. <…> Стены града <…>, холмы, цветущие черёмухи и сады, луговины у Борисфена, по которым ходила вместе с дедом смольнянка с необычным именем Вясёлка» [2; с. 679].
Литература.
1. Васильев Б.Л. Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Смоленск, 1994.
2. Ермаков О.Н. Радуга и Вереск. М., 2019.
3. Роднянская И.Б. http://books.vremya.ru/main/5697-irina-rodnyanskaya-v-novom-mire-o-romane-olega-ermakova-raduga-i-veresk.html
4. http://smalensk.org/?p=613.
Купить книги Олега Ермакова:
Радуга и Вереск
Песнь тунгуса
Голубиная книга анархиста
Либгерик
По дороге в Вержавск: роман цикла «ЛѢсъ трьхъ рѢкъ»
Бутеев Д.В. Смоленск, РФ
ОГБОУ ВО «Смоленский государственный институт искусств»
Образ Смоленска в романе О. Ермакова «Радуга и Вереск»
Ключевые слова: Исторический роман, Смоленск, Русско-польская война, Шеин, Смоленский миф, О.Н. Ермаков.
Аннотация: в статье анализируется роман Олега Ермакова «Радуга и Вереск». Произведение двуплановое. В нём изображение событий XVII века соседствует с показом современности. При анализе обращается внимание прежде всего на то, как в художественном пространстве романа сосуществуют русский и польский миры.
Buteev D. V.
Smolensk, Russia
OGBOU VO "Smolensk State Institute of Arts"
Russia and Poland in the novel by O. Ermakov. "Rainbow and Heather"
Keywords: Historical novel, Smolensk, Russian-Polish War, Shein, Smolensk myth, O. N. Ermakov.
Abstract: the article analyzes the novel "Rainbow and Heather" by Oleg Ermakov. The product is two-dimensional. In it, the image of the events of the XVII century is adjacent to the display of modernity. The analysis focuses primarily on how the Russian and Polish worlds coexist in the novel's artistic space.
Публикуется с разрешения О. Ермакова
наши партнёры
