Главная

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ВРЕМЯ»

просмотров: 9 | Версия для печати | Комментариев: 0 |
Причина жить в трех романах Александра Мелихова
Источник: www.sibogni.ru

Вера Калмыкова, "Сибирские огни", №12 за 2024 год: "Причина жить в трех романах Александра Мелихова" Читатель Александра Мелихова знает: автор всегда берется за темы, соответствующие болевым точкам современности. Встала в свое время неведомая советским гражданам проблема наркомании — вышла «Чума». Поднял голову антисемитизм в демократической России — вот вам «Исповедь еврея». В историческом аспекте? Ловите «Красный Сион». И так любая книга, в которой непременно имеется герой-рассказчик, альтер эго автора, не просто разделяющий его основные идеи (а Мелихов к тому же социальный философ, книга его эссе «Броня из облака», в которой он развивает философию коллективной и индивидуальной грезы, в 2012-м разлетелась в считаные недели), но опробующий их в жизни, которая, конечно же, вымышлена автором, однако до боли похожа на настоящую...

О чем бы ни писал Мелихов, его постоянно подозревают в автобиографичности. Он и сам знает об этом, недаром предупреждает:

Я понял, мне надо первому начать, дать вам урок мастерства. Самое главное, когда я буду говорить «я», это будет художественный образ, а не я реальный, жалкая ничтожная личность. Я подозреваю, все реальные личности в той или иной степени жалкие и ничтожные, так пусть каждый из нас и вылепит из себя художественный образ.

(«Тризна»)

В «Тризне» много черт советского производственного романа, но главное — желание «жалкого и ничтожного» героя состояться и профессионально, и по-человечески. Эта линия разворачивается и в сюжетном, и в идейном пластах. Критики отмечали, что основным здесь становится развенчание американского мифа, кружившего головы позднему советскому поколению. Роман удостоился нескольких внежурнальных критических отзывов. В одном из них сделана попытка определить целевую аудиторию читателей: это те, кто шабашил на северных стройках, кому за шестьдесят, кто дорожит мужской дружбой... А если читатель моложе? Или он, страшно сказать, женщина? Что же, даже книжку не открывать?

Все-таки мы читаем не для того, чтобы проверить на истинность свой конкретный жизненный опыт. Художественный образ — непременно обобщение с изрядной долей или хотя бы толикой типического. У Мелихова обобщение всегда грандиозно. Получается совокупный портрет некоторой общности, скорее даже сразу нескольких по модели матрешки — народа, поколения, социальной группы, профессии, субкультуры, семьи. Это не об одном человеке, это о нас, живущих и читающих сегодня.

«Я» у Мелихова широкосоциально — и одновременно экзистенциально. Пресловутая исповедальность напрямую связывает этого современного автора с русской классикой, с тем же старым добрым романтизмом. Подобным качеством обладал, пожалуй, только Владимир Высоцкий, которого фронтовики, шахтеры, охотники принимали за своего, бывалого. Категория исповедальности словами определяется только формально: автор, пишется в соответствующих источниках, предельно искренне выражает собственные чувства, возникшие на основе личного опыта. Но ведь почти любой писатель скажет, что не врал и все брал из жизни. Исключений немного, например, «Слава миру» Анны Ахматовой. Качество текста, однако, свидетельствует само за себя... как и в других, менее драматичных случаях. Получается, что определить степень искренности может только читатель, ни в коем случае не литературовед.

Думается, что Мелихов — едва ли не первый метамодернист в России. Искренность и глубина аффекта — в пику историко-литературному предшественнику — ставится в метамодернизме на первый план, а в постмодерне Мелихов, хотя и входил в литературу в те самые годы, все же не замечен. Да и посмеивался над постмодернистскими словесными экзерсисами еще в «Интернационале дураков»: «...пустота есть нейтральная поверхность дискурса, отрицающего логоцентризм, а трансгрессия есть разрушение границы между допустимым и анормативным в стремлении к пансемиотизации метаязыка симулякров в паралогических, номадических, ацентрических интенциях деонтологизированной интертекстуальности». Типичный представитель ушедшего течения — Феликс, один из героев романа «Сапфировый альбатрос», пишущий о трех советских писателях, или, как он их называет, трех Мишелях (Зощенко, Козаков, Слонимский), с величайшим презрением праведника, не пережившего выпавших грешникам обстоятельств. Вот у Феликса — да, ирония с легкостью переходит в издевательство. Меж тем ни Мелихову, ни его героям-рассказчикам пересмешнические идеи, в частности, конца истории не близки, напротив:

...я долго страдал, оттого что я такая мелкая личность, но постепенно я нащупал ту область, где я мог бы сделаться большим. Это была История. И не какая-нибудь рядовая историйка, а История с самой что ни на есть большой буквы. Я чувствовал, что в борьбе, например, с фашизмом я бы не струсил. Напоминаю еще раз, что все это не я, а художественный образ. Я мечтал, чтобы в Америке фашисты подняли мятеж, а я бы поехал с ними сражаться, как когда-то ехали в Испанию. Но меня влекла и всякая другая возможность проявить мужество, лишь бы в этом не было злобы и подлости. И начальства, по крайней мере, нашего родного — уж больно оно было лживое и скучное. Так что Аляска, Джек Лондон — это тоже было кое-что, пока нет настоящего исторического дела.

(«Тризна»)

Если герой Мелихова над кем-то иронизирует, то лишь над самим собой. Самоирония центрального персонажа может быть названа знаком авторского присутствия. Не более того.

Для самого писателя три последние романа — «Тризна», «Сапфировый альбатрос», «Испепеленный» — экзистенциальный плач по нескольким поколениям. Крах иллюзий, какими бы они ни были — даже стремление к нравственной чистоте во что бы то ни стало («Испепеленный»), — во всех случаях означает и личностный крах. Потому что той же нравственной чистоты нельзя достичь без падений, собственных, а не чужих. Как минимум.

Глубоко уважая авторское понимание, осмелюсь возразить: утрачивая не только иллюзии, но и самых близких людей, герой Мелихова обретает, во-первых, понимание себя и собственного этического стержня: «Единственная грязь — это причинить боль тем, кого любишь. И в этой грязи ты утопаешь до макушки» («Завещание осла» // Дружба народов. 2024. № 3). Простая истина оплачивается в романе — а «Завещание осла» завершает «Испепеленного» — самой высокой ценой, которую можно себе представить. Второе обретение — это невероятное расширение личностного горизонта, вне искусства доступное разве что, наверное, святым и пророкам. Открывшуюся перспективу автор строит, чтобы дать понять: не может существовать нормально человек, чей главный смысл начинается и заканчивается только его единичным существованием. Всегда должно быть нечто большее, высшее, некая ценность, абстрактная гуманистическая идея, воплощенная для тебя в конкретном другом человеке.

Вот этот фактор, вероятно, и делает романы Мелихова явлением немассовым — а вовсе не принадлежность персонажей к писательским кругам, как в «Сапфировом альбатросе» или «Испепеленном». Это не спокойное чтение. Чтобы находиться на одной волне с героями и в результате найти с ними общий язык, придется существовать в таком же напряжении, с тем же накалом, что и они. Охотников нынче немного находится, литература все-таки дрейфует по направлению к развлекательности. Но зато, достигнув высокого градуса восприятия, получится увидеть, как вещь становится метафорой и текущей, и оборвавшейся жизни. Похоронив сына, отец находится в его квартире, и вдруг взгляд его падает на ничтожный предмет, утративший функциональность, ибо служить ему больше некому.

Что-то заставило меня вглядеться в десятки раз виденную сушилку [для белья] — и мне с пробежавшим по телу морозцем вдруг почудилось, что струны обрели цвет и начали едва заметно пульсировать. Нет, черные, окруженные светящимся черным ореольчиком, оставались каменно-неподвижными, а вот алые пульсировали, словно натянутые артерии, вытянутые жилы. Сейчас узнаю правду, ударило у меня в ушах, и я смело коснулся черной струны. Она отозвалась надсаженным стоном такой невыносимой боли, что я отдернул руку, будто меня ударило током. Но я уже не мог остановиться <...> и осторожно, словно кошка до незнакомого предмета, дотронулся до самой яркой из артерий.

(«Испепеленный»)

Диалог с сушилкой, она же поэтическая лира, она же покойный писатель Павел Мейлахс, становится контрапунктом романного действия. Холя и лелея предметную деталь, Мелихов никогда не оставляет ее на бытовом уровне, а всегда выводит на метафизический, за счет чего и хозяин вещи незаметно переходит на новую ступень. Герою «Альбатроса» в самом начале писательской карьеры

...дали выморочную квартиру в писательском Доме на канале, или, как именовал его Феликс, в Курятнике на Канаве. Вторая книга не вышла — мода на народничество действительно оборвалась, но квартира осталась. Маленькая, но двухкомнатная. В ней до меня жил какой-то спившийся критик, имени которого я никогда не слышал, но Феликс и его знал: «Партийная сволочь. Писал печатные доносы на соседей — на Зощенко, на Олейникова, на Корнилова, на Заболоцкого, — всех-то он помнил! — на Слонимского, на Козакова... На КОзакова, не КАзакова, это отец артиста, порочного красавчика, Педро Зуриты».

Нехорошая квартира, вместилище атмосферы доносов, в романе становится местом, откуда герой вырастает сам — и параллельно выращивает память об оболганных, ошельмованных, погибших. Подъем начинается всегда, в любом произведении Мелихова, с одного и того же: с сочувствия. Персонажа к персонажу — и читателя к ним обоим. Так формируется круговая порука жизненного смысла, если угодно — да, интернационал дураков, наивно верящих, что добро и радость побеждают.

А причина жить у всех одна — любовь к жизни. Хотя мы любим не жизнь вообще, а какие-то конкретные ее явления. Постарайся вспомнить все, что ты любишь, что доставляет тебе радость.

(«Сапфировый альбатрос»)

Разговор идет о милости к падшим, ведающим, что творят, но не ведающим, что встают. Сочувствие к литературному герою, вбирающему в себя и тебя, и меня, и вас, и многих прочих, оказывается душевным тренингом и превращает прозу Мелихова в зеркало, глядясь в которое читатель далеко не обязательно понравится себе.


Испепеленный

Купить книгу:

Сапфировый альбатрос

Купить книгу:

ЛитРес

Строки.МТС

"Москва" на Тверской

Подписные издания, СПб





news1 news2